Пройдет 20-30 лет — и организм сможет чинить себя сам, — Пол Стоффелс, сопредседатель правления Janssen

Анфиса Воронина, Vedomosti.ru

Если вы когда-нибудь пользовались контактными линзами Acuvue, кремом для рук Neutrogena или глюкометром OneTouch — вы клиент Johnson & Johnson (J&J). В прошлом году J&J инвестировала в инновации во всех своих бизнесах 11,5% выручки, или $8,2 млрд. Пол Стоффелс руководит исследовательскими программами всей J&J и, отвечая за стратегию инноваций в компании, точно знает, зачем ей такие траты. Значительная часть из них приходится на фармацевтический бизнес J&J. Janssen, фармацевтическая «дочка» J&J с выручкой в $28,1 млрд, в прошлом году была седьмой в мире в своей отрасли. Компания специализируется на иммунологических, неврологических, онкологических препаратах и лекарствах от инфекционных заболеваний. Являясь соруководителем Janssen, Стоффелс, кажется, бесконечно влюблен в свое дело: его рассказ о разработке самых передовых лекарств больше похож на настоящую научную фантастику, чем на разговор об управлении миллиардным бизнесом в условиях жесточайшей конкуренции.

— В отчете J&J за 2013 г. говорится, что 70% продаж всей компании приходится на продукты, которые занимают первое или второе место на своих рынках в мире. Как вам это удается? Исходя из каких принципов вы формируете портфель продуктов?

— Все всегда начинается с инноваций. Чтобы добиться успеха, нужно заниматься инновациями и реализовывать их в ваших продуктах. Ваши рыночные показатели — это результат того, насколько вы меняете ситуацию на рынках. Это касается всех направлений нашего бизнеса в J&J — и потребительских товаров, и медицинской техники, и фармацевтической продукции. В каждом из направлений мы стремимся воплотить на рынке инновации, которые действительно важны и меняют [рыночную] ситуацию — касается ли это ортопедических продуктов, онкологических или диабетических. Но для того чтобы добиваться результатов, нужно идти к цели настойчиво. Поэтому мы выбираем области, в которых можно задействовать новейшие научные достижения и самых квалифицированных людей и таким образом разработать самые лучшие продукты, которые в результате всей этой работы займут первое или второе место на рынке. Но нельзя добиться первого места везде и сделать так, чтобы ваши инновации были хороши во всем и вы всегда занимали первое место, — необходимо выбрать те направления, в которых вы действительно можете выйти в лидеры.

— Очень сложно предположить, что любая инновация, как бы вы ее ни готовили, выстрелит и точно сделает ваш продукт номером один.

— Это верно. Требуются не только научные инновации, но и проницательность, понимание того, что именно нужно пациентам и потребителям. В здравоохранении, разумеется, речь идет о медицинских потребностях: какие проблемы еще не решены? В потребительской области это, конечно, понимание предпочтений и чаяний потребителя. Понимание рынка и его будущего, с одной стороны, а с другой — знание науки и технологий, а также тех наработок, которые уже есть. Важно объединить понимание рынка с нашим научно-техническим потенциалом и очень оперативно выводить новые продукты. Тогда мы предложим рынку что-то очень успешное.

— Вы вывели на рынок новый продукт. Сколько времени у него есть на то, чтобы стать номером один или два?

— По некоторым разработкам, в первую очередь лекарственным средствам, исследования ведутся уже 20 лет — это длительное время. В потребительских товарах срок, конечно, короче. Сколько мы готовы ждать? По крайней мере, несколько лет для того, чтобы видеть, как у него идут дела на рынке, как реагируют потребители и насколько успешно мы можем демонстрировать его преимущества на рынке. Бывает так, что продукт стартует довольно медленно, но по мере распространения к нему привыкают — и он приживается. В лекарственных препаратах, если на рынок выводится что-то, что действительно спасает жизни, через год это уже принимается, потому что в нем есть острая потребность. Все зависит от продукта.

— Сложнее ли сейчас разрабатывать лекарства по сравнению с тем, что было 10 или 20 лет назад?

— Да. Я всегда говорю: с простыми болезнями мы уже разобрались. Если бы все было так же просто — мы бы уже разобрались и со всем остальным. На сегодня мы [как индустрия] имеем дело с онкологическими заболеваниями, болезнью Альцгеймера, депрессиями, мультирезистентными бактериями и вирусами, которые не поддаются лекарственному лечению. Повышаются требования со стороны государственных органов к безопасности и действенности лекарств, сравнительным исследованиям, а также становится больше вопросов у тех, кто платит за лекарственные средства, — они требуют экономических обоснований. Кроме того, мы имеем дело с интеллектуальной собственностью, и срок действия патентной защиты, в течение которого мы можем окупить свои затраты и получить экономическое преимущество, сокращается в связи с повышением объема запрашиваемой информации. Но положительная сторона состоит в том, что имеется очень много научных разработок. Благодаря секвенированию человеческого генома — это произошло уже 14 лет назад — мы очень многое узнали. Сейчас мы можем разработать гораздо более мощные и индивидуализированные средства: мы, например, можем сделать таргетированный препарат против конкретного типа опухоли. Благодаря этому мы можем получать гораздо более высокий результат. Новая противоопухолевая терапия, которая сейчас разрабатывается, — это уже не лучевая терапия, как раньше, а гораздо более адресная, рассчитанная на строго определенных пациентов. Другой пример — множественная миелома. Десять лет назад средняя выживаемость пациентов с этим диагнозом составляла два года, сейчас это восемь лет — мы значительно продлили жизнь пациентов. Когда мы начинали разрабатывать препараты от ВИЧ 20 лет назад, средняя ожидаемая продолжительность жизни ВИЧ-положительных пациентов составляла два года. Сейчас это нормальная продолжительность жизни минус два года, т. е. мы добавляем 40 лет! Если человек принимает таргетированные препараты, он может прожить с ВИЧ 30-40 лет. Как видите, таргетированные исследования и солидная научная база позволяют добиваться очень значимых результатов.

— И все же фармацевтика — это бизнес. Давайте возьмем два полюса в вашей индустрии: дженерики, которые продаются миллионами упаковок, и препараты для больных орфанными заболеваниями — что более выгодно с экономической точки зрения?

— Орфанные заболевания — это отдельная группа, можно сравнивать [рынок] дженериков и инновационных препаратов. Мы как компания не сосредоточены на дженериках: это низкая цена, низкие нормы прибыли, большие объемы производства. У нас же в центре внимания с самого момента основания компании, 60 лет назад, были инновации. С новыми научными разработками можно успешно лечить ограниченные группы пациентов, в том числе орфанные заболевания, — т. е. работать в случаях, когда у вас немного пациентов. Конечно, более выигрышно, когда вы имеете дело с несколькими тысячами пациентов. Например, сложность сердечно-сосудистых заболеваний в том, что здесь очень высоки риски, потому что эти лекарства применяются очень широко и требуются по-настоящему масштабные исследования. Обычно при разработке средств от сердечно-сосудистых заболеваний для клинических исследований требуется привлечь десятки тысяч пациентов. Для орфанных заболеваний это несколько сотен пациентов — здесь другой алгоритм разработки препаратов и другая бизнес-модель. Мы занимаемся и тем и другим, но стараемся тщательно уравновешивать наш портфель.

— Какую долю выручки вы инвестируете в разработки? Меняется ли эта цифра?

— Мы в J&J реинвестируем более 11% [от всей выручки], в фармацевтическом направлении эта цифра выше — 21%. Мы ежегодно инвестируем значительные суммы в приобретение новых разработок. Доля вложений растет, и уже сегодня мы являемся компанией с наиболее высоким уровнем реинвестирования в фармацевтическом секторе. Обычно это 16-17%. У нас — 21%. Мы — один из крупнейших инвесторов в инновационную деятельность в мире.

— А что вам выгоднее и проще: иметь свой огромный центр R&D, который тратит миллиарды долларов и разрабатывает лекарства по 20 лет, или покупать относительно готовые разработки, например готовые к первой или второй стадии клинических исследований?

— Сейчас важно понимать, что никакая компания не имеет всех ноу-хау. Мы не единственные умные люди в мире, есть много интеллектуальных людей и в других местах. Поэтому сейчас любые новые разработки, как правило, включают большую долю внешних исследований. За последние несколько лет мы приступили к очень важным инициативам по взаимодействию с академическими центрами, а также с биотехнологическими компаниями. Сейчас у нас множественная модель работы с R&D: мы как компания организуем инкубаторы для подготовки новых разработок — в наших инкубаторах, в среде J&J над своими разработками сейчас работают больше 50 компаний. Мы прибегаем и к венчурному финансированию: у нас есть венчурный фонд в размере больше $500 млн, который финансирует малые компании. Кроме того, [только] в прошлом году мы заключили 50 соглашений с внешними партнерами — это научные, академические учреждения, биотехнологические компании, и каждый год мы выполняем больше 100 совместных проектов с разными партнерами по всему миру. Это три пути, которыми к нам приходят новые технологии [помимо наших собственных центров R&D]. Ну и, разумеется, очень важно, что мы можем работать в глобальном масштабе. Небольшие компании в Бостоне, Москве, Японии или Калифорнии могут что-то изобретать, но мы как глобальная компания можем выводить инновации на новый уровень: разрабатывать их в США, Европе, Азии, Латинской Америке и таким образом добиваться максимальной отдачи по всему миру — это выгодно с точки зрения бизнеса. Как видите, важно правильно сочетать собственные внутренние разработки с внешними, взаимодействовать с партнерами по всему миру и таким образом добиваться глобальных результатов.

— Вы делаете венчурные инвестиции в России?

— В России у нас есть несколько совместных проектов с партнерами в области R&D. Мы организовали небольшой венчурный фонд для того, чтобы посмотреть, как здесь можно инвестировать, но все это пока только начинается. Мы стараемся побуждать молодых предпринимателей и молодых ученых организовывать собственные компании, кроме того, мы работаем здесь с различными учреждениями для того, чтобы создавать инкубаторы, чтобы люди могли в них тоже учреждать свои компании. Но все это только зарождается.

— Можете ли вы раскрыть финансовые параметры? Объем этого фонда, например?

— Сейчас мы каждый год инвестируем здесь от $20-30 млн в инновации. Мы начали этим заниматься несколько лет назад и постепенно наращиваем эту деятельность. Мы много работаем с больницами, проводим клинические исследования — это тоже очень важное направление. Россия — это одна из ведущих стран по уровню проведения клинических исследований. Очень хорошие медицинские специалисты, очень квалифицированные доктора. Участие России в клинических исследованиях J&J сегодня обеспечивает около 10% данных компании в мире.

— В прошлом году вы договорились с медицинской школой Йеля о том, чтобы предоставлять им результаты своих клинических исследований. В чем суть этого проекта и чем он отличается от стандартной процедуры, когда вы предоставляете результаты исследований национальным регуляторам, в том числе, например, FDA?

— Мы проводим клинические исследования, результаты которых мы предоставляем регуляторам для одобрения новых препаратов. Но очень многим [ученым] требуются такие данные для того, чтобы знать, что мы поняли, что выяснили в ходе этих исследований. Из этого могут проистекать дальнейшие открытия — путем комбинирования различных данных. Для того чтобы это стало возможным, мы обратились к Йельскому университету с предложением привлечь тех исследователей, которым нужен доступ к таким данным, и сделать так, чтобы эти заявки, запросы на информацию проходили отбор и были грамотными с научной точки зрения. Йельский университет оценивает научную значимость этих заявок, затем предоставляется доступ к клиническим данным — и ученый может проводить собственное исследование. Разумеется, часто возникает подозрение, что мы как компания будем говорить, кому можно, а кому нельзя проводить такие исследования. Поэтому мы сделали так, чтобы научную квалификацию проверял университет.

— Но учитывая специфику вашей отрасли, когда разработки ведутся очень долго и стоят очень дорого, — неужели в таком проекте нет риска того, что вашими разработками в конце концов воспользуются конкуренты?

— Конечно, наша задача не в том, чтобы конкуренты получили доступ к нашим базам данных. Все это для исследователей, для науки. Но если у конкурентов есть обоснованные и грамотные запросы — им тоже будет предоставлен доступ. Разумеется, доступ предоставляется на определенных условиях, с которыми подающий запрос должен согласиться. Но для пользы науки, для интересов прогресса в медицине, я думаю, нам очень важно делиться тем, что мы наработали, с другими и не смешивать это с охраной нашей коммерческой тайны. Поскольку такие компании, [как наша], имеют дело с вопросами жизни и смерти, чем быстрее мы продвинемся вперед на основе обмена данными, тем лучшие результаты получим и тем благоприятнее повлияем на жизнь наших пациентов. Все больше фармацевтических компаний соглашаются на такую совместную работу, а значит, у нас все больше и больше шансов быстрее победить рак, диабет, болезнь Альцгеймера.

— От каких болезней вам сейчас больше всего нужно найти лекарство?

— Наиболее социально значимые болезни, которые больше всего влияют на статистику смертности, — это онкологические заболевания, диабет, сердечно-сосудистые заболевания. На первый план уже выходят деменция и болезнь Альцгеймера. По мере увеличения продолжительности жизни в целом ряде стран, в первую очередь в Китае, бремя болезни Альцгеймера, с которым мы столкнемся, станет гигантским. Поэтому необходимо как можно скорее найти либо способ излечения, либо способ замедления развития заболевания. Нужны разработки против ревматоидного артрита и других воспалительных заболеваний, инфекционных заболеваний, мультирезистентных штаммов вирусов и таких же бактерий. Мы обращаем внимание на целый ряд онкологических заболеваний — например, рак предстательной железы, рак крови, рак легких. Мы работаем по проблематике диабета — это одно из наиболее быстро распространяющихся заболеваний. Во всех этих областях мы ведем активные исследования.

— Давайте допустим, что найдена новая болезнь. Сколько времени и сколько денег потребуется, чтобы найти действенное лекарство?

— Возьмем ВИЧ. Он появился в 1981-1982 гг., с тех пор прошло 30 лет. За это время фармацевтическая индустрия инвестировала $30-40 млрд, значительные суммы инвестировали госорганы — $10-20 млрд. 20 препаратов разработано, примерно 20 или 30 были неудачными. По моим оценкам, 20 лет и $40 млрд — это много.

— И ВИЧ по-прежнему неизлечим?

— Да, пока ВИЧ окончательно неизлечим. Но, по крайней мере, мы уже можем полностью ликвидировать последствия, человек, по сути, будет жить как излечившийся. Проходит поколение, прежде чем будет найдено лекарство от новой болезни. Когда мы начинали работать над проблемой ВИЧ, у меня были дети. Сейчас у меня уже внуки.

— Надо ли нам будет дождаться ваших правнуков, чтобы увидеть готовое лекарство?

— (Смеется.) Думаю, тогда уже потребуется лекарство от болезни Альцгеймера!

— Вы согласны с мнением, что эра блокбастеров в фармацевтике заканчивается?

— Нет, я не согласен. Важные препараты для лечения важных заболеваний во всем мире — это по-прежнему актуально. Потребности в них по-прежнему сильны. Конечно, мы не увидим блокбастеров для лечения орфанных заболеваний. Но для лечения онкологии и деменции блокбастеры еще, безусловно, будут. Это огромный рынок

— Но вы же уже победили простые болезни. Сложных болезней, наверное, меньше?

— Их на самом деле не меньше. Половина сейчас живущих людей в западном мире переживут по крайней мере один эпизод возникновения рака, а у многих их будет два в течение жизни. Потому что люди долго живут. Человек излечится, проживет 10-20 лет, и у него будет новый рак. Люди стали жить долго, в преклонных годах у них могут быть новые онкологические заболевания, поражения центральной нервной, дыхательной и сердечно-сосудистой систем и другие. Когда мы начинали работать 60 лет назад, мы занимались глистами, грибками, простыми антибиотиками первого поколения — сейчас данные задачи решены и для всего этого уже есть дженерики. Мы сейчас заняты гораздо более сложными заболеваниями.

— В этом году J&J выпустила официальное приложение для фитнес-тренировок. Это часть коммуникаций с потребителем или это начало нового бизнеса для компании?

— В стратегическом плане мы задаемся вопросом: не следует ли вместо того, чтобы лечить заболевания, их предупреждать? Очень многие заболевания сложно лечить и гораздо легче предупредить. Поэтому, чтобы оказать наиболее эффективное воздействие на продолжительность жизни людей, их долголетие, лучше начинать раньше со здорового образа жизни: питание, физическая активность, профилактика, вакцинация — для того чтобы люди не заболевали. Это не коммуникационная стратегия, а часть нашего нового видения: мы ищем пути, как мы можем помочь людям стать здоровее. А поскольку мы самая большая компания в области здравоохранения в мире, мы пытаемся предложить решения по всем направлениям: не только лечение, но и профилактика, и уход. Мы мыслим с точки зрения того, сколько лет жизни мы добавили людям.

— Не сочтите меня циничной, но не кажется ли вам, что профилактика, спорт и здоровый образ жизни потенциально делают ваш бизнес менее выгодным для вас?

— Совершенно не так! В дальнейшем проблема здравоохранения будет выглядеть следующим образом: продолжительность жизни составит более 75 лет — сейчас в Японии среди женщин она уже составляет 87 лет! — и организации вроде нашей будут иметь дело с пациентами, которые живут в среднем до 80-90 лет. В конечном счете людям потребуются лекарства для профилактики заболеваний, для проблем, связанных с диабетом, онкологией, для решения внешних проблем старения — все это будет требовать лекарств. Так что я не думаю, что развитие профилактики как-то помешает развитию нашего лекарственного бизнеса. Мы всегда занимались всеми аспектами жизни человека — это только укрепляет наш бизнес.

— Выходит, стареющее население — новый источник роста для вашего бизнеса. Что еще вам придется лечить в связи с этим, кроме болезни Альцгеймера? Насколько фармацевтическая индустрия и вы как компания готовы к лечению этих заболеваний?

— Когда организм стареет, самыми большими опасностями являются болезнь Альцгеймера и онкологические заболевания. Большое значение продолжает иметь риск сердечно-сосудистых заболеваний. Но самыми сложными вопросами являются неврологические: мозг — это закрытое устройство, к нему сложно получить доступ и во всем разобраться. Если у пациента злокачественная опухоль — мы можем получить данные из анализа крови, добраться до нее хирургическим и другими путями. В неврологии же нам требуются более сложные технологии, различные методы визуализации, все сложно в плане клинических исследований. Наконец, мы еще не до конца все понимаем. В неврологии если появляются симптомы — это значит, что мозг уже пострадал. Поэтому здесь очень важно действовать упреждающим образом — проводить диагностику и профилактику. А это делается в возрасте 40-50 лет. Я видел статистику по деменции. Если в 2012 г. количество пациентов, страдающих данным заболеванием, составляло 35 млн человек по всему миру, то к 2030 г. их число удвоится, а к 2050 г. — утроится, при этом на долю болезни Альцгеймера приходится 60-70%. Сейчас глобальное сообщество воспринимает болезнь Альцгеймера как самую серьезную проблему на ближайшие 50 лет. Рак и деменция в целом будут наиболее серьезными проблемами. Это будут общественные проблемы: вырастет потребность в уходе за пожилыми людьми, необходимость организации соответствующих учреждений. А чем более здоров пожилой человек, тем меньше ему требуется ухода. Помните политику одного ребенка в Китае? В результате сейчас на одного молодого человека в Китае приходится 5-6-7 престарелых — общество выглядит как перевернутая пирамида, а затраты на уход за престарелыми чрезвычайно высоки. Это ложится очень тяжелым бременем на общество. Поэтому обеспечение здоровья пожилых людей — это кроме всего прочего еще и очень важная социальная задача. И в конечном счете это люди — поэтому это важно.

— Если уж мы с вами много говорим о будущем, то как будет выглядеть лекарство будущего? Это по-прежнему будет таблетка или инъекция? Или что-то совершенно другое?

— Нам по-прежнему нужно будет как-то доставлять вещество в тело — либо перорально, либо инъекционным путем. Я надеюсь, что по мере развития технологий все упростится. Скажем, химиотерапия в случае онкологических заболеваний может стать таблеткой. Или, например, можно будет перейти от таблеток каждый день к одной инъекции в месяц или даже в три месяца. Сейчас мы, например, разрабатываем терапию от шизофрении или ВИЧ: вместо того чтобы каждый день глотать по таблетке, можно выработать технологию, где будет требоваться один укол в месяц. Совершенствование систем доставки сделает терапию проще для людей. Кроме того, клеточная терапия позволит восстанавливать функции организма. При ишемической болезни сердца можно будет внедрять новые клетки, которые будут восстанавливать сердце. Организм диабетика не может вырабатывать инсулин. Но возможна такая терапия, которая позволит починить поджелудочную железу вместо того, чтобы каждый раз подкачивать пациента инсулином. Надеюсь, что пройдет 20-30 лет — и у нас будут новые механизмы регенерации, которые позволят организму чинить себя, восстанавливать поврежденные участки.

— Звучит как настоящая фантастика.

— Это уже происходит. Все это уже проходит клинические исследования. Практического применения пока еще нет, но мы уже ведем клеточную терапию для пациентов с офтальмологическими заболеваниями — и это не фантастика.

— У вас есть проект локализации производства отдельных препаратов в России. В чем ваш экономический интерес и планируете ли вы расширять локализацию?

— Мы планируем и дальше заниматься переносом технологий совместно с партнерами по всем направлениям бизнеса: и в фармацевтике, и в медицинском оборудовании, и в потребительских товарах. На разных стадиях производства у нас уже локализовано производство четырех или пяти препаратов. Речь идет не только о передаче технологии, но и о ноу-хау, обучении персонала, соответствии нормативным требованиям, валидации — все это большая работа. У нас здесь есть надежные партнеры, с которыми мы хотим работать.

— Планируете ли вы переносить в Россию производство еще каких-то препаратов?

— Да, мы взаимодействуем по этому поводу с партнерами и госорганами, но пока это конфиденциальная информация.

— Можно ли хотя бы обрисовать масштабы возможного расширения локализации?

— Мы работаем над переносом трех или четырех продуктов. Это не только медицинские препараты — мы обсуждаем трансфер технологий и в других видах продукции — медицинской технике в том числе. Но пока мы можем только подтвердить, что переносим в Россию производство препарата [сиртуро] для лечения туберкулеза с множественной лекарственной устойчивостью, и это первый за последние 40 лет препарат с новым механизмом действия. Мы не только передаем технологию местной компании, но и переносим производство — это уникальная сделка, на мой взгляд. Россия является первой страной в мире, куда нами был передан партнеру полный цикл производства препарата велкейд для лечения множественной миеломы.

— Не выгоднее ли построить здесь свой завод?

— Это гораздо обременительнее и займет существенно больше времени, чем работа с локальным партнером, который знает людей и понимает местную специфику. Мы не исключаем такого сценария в будущем, но в настоящий момент для того, чтобы быстро продвигаться вперед, мы решили работать через партнеров, потому что они обладают знаниями о всех местных условиях. Кроме того, с их помощью мы проводим исследования, занимаемся разработками. Мы хотели бы перенести сюда мощности по производству биологических препаратов. Мы могли бы потенциально разместить [здесь свое производство], но пройдет время, прежде чем это произойдет.

— Вы столько лет работаете в фармацевтике. Вам никогда не хотелось попробовать что-нибудь другое?

— Я начинал карьеру как музыкант — играл на фортепиано и органе. Когда закончу с фармацевтикой — вернусь к музыке. Мой любимый композитор — Бах: очень математичный и очень хорошо организованный.